Люди, которые могли стать замечательными, но не стали

Есть такая серия книг — «Жизнь замечательных людей», «ЖЗЛ». Это собрание жизнеописаний выдающихся учёных, писателей, государственных деятелей. Они оказались замечательными, потому что успешно реализовали свои таланты и способности. Но в жизни бывает и так, что замечательные люди — заметные, выдающиеся, одарённые — оказываются пустоцветами, не добиваются ничего, кроме саморазрушения.

Таланты в землю

Прародители человечества были созданы непосредственно Богом, по Его собственному образу и подобию. Можно только представлять себе, каковы были Адам и Ева, какими талантами наградил их Творец.

Печать греха навсегда исказила и облик, и образ жизни человека. Однако щедрость Господа в момент сотворения мира была такова, что и сегодня мы рождаемся с разнообразными талантами и задатками.

Кто-то старательно развивает свои способности, а кто-то, как в библейской притче, зарывает таланты в землю (Мф. 25, 18), обменивает на сомнительные удовольствия и мимолётные радости. Бывает, что в результате в землю зарывают и беспечных прожигателей талантов.

Расскажу три истории о людях, которых знал. Каждый был по-своему одарён, необычен, чем-то выделялся или хотел выделяться. О таких говорят: «Далеко пойдёт», — или молча им завидуют. Но никто из них далеко не пошёл; ни война, ни болезнь, ни чужая воля — они сгубили себя сами.

Тарзан

Был у меня знакомый. Он жил на днепровском острове, работал дачным сторожем. Острова в низовьях Днепра — это настоящие джунгли, вроде Амазонии. Дачи тянутся вдоль берега узкой полоской, а потом на километры — непролазные топи, непроходимые леса и камыши, не обозначенные на картах озёра и речушки. Это — плавни.

Так вот, он был Тарзаном плавней, повелителем рыб, птиц, зверей и дачниц. Он и выглядел как Тарзан — мускулистый, загорелый, длинные спутанные волосы, ярко-голубые глаза. В чём бы он ни вышел на берег, всегда казалось, что на нём набедренная повязка из шкуры леопарда и ожерелье из зубов того же хищника. Куда бы он ни смотрел, казалось, что он прицеливается.

Иной дачник на своей даче — словно инопланетянин: он спотыкается обо все корни, его жалят все насекомые и кусают даже смирные ежи и ужи, а его посевы и посадки не приносят плодов. Одно слово — горожанин, интеллигент... С Тарзаном эти номера у природы не проходили: он безраздельно господствовал над нею, брал от неё всё, что ему было нужно. Не он приспосабливался к природе, а природа услужливо принимала необходимую ему форму.

Но наш Тарзан дружил с алкоголем. Можно сказать, они были неразлучны. Мне доводилось пить с ним под яркими южными звёздами; казалось, что водка делает Тарзана просто всемогущим, его глаза начинали светиться в темноте, а волосы развевались вокруг головы, словно он нёсся, озарённый лунным светом, по верхушкам деревьев, едва касаясь ветвей...

Прошло немного лет, и от Тарзана осталась жалкая тень. Он сжался, пожух, потускнел, глаза утратили яростное голубое сияние, черты лица сложились в маловыразительную маску, какую носят все алкоголики. А потом он умер.

Андрюша

Именно так он о себе говорил — в третьем лице, уменьшительно-ласкательно. Но в этой лингвистической отстранённости от себя не было самоиронии — чем ближе мы знакомились, тем отчётливее проступала его чрезвычайная снисходительность к своим слабостям и желаниям. Она его в конце концов и подвела.

Андрюша из толпы выделялся сразу же, в буквальном смысле. Он пытался быть вне толпы, но в то же время неподалёку — так остро он нуждался в зрителях и слушателях. Ему неистово хотелось быть обожаемым, всегда находиться в фокусе внимания. И Андрюша привлекал к себе внимание — любыми средствами. Огромной коллекцией сомнительных анекдотов, собственными удачными и неудачными остротами и пантомимами, специфической лексикой (феней, по большей части), нестандартными, но тщательно отрепетированными жестами и движениями, эпатажными привычками. Например, он часто останавливался в холле нашего корпуса, где занимались студенты-юристы, и при большом стечении народа небрежно пересчитывал толстую пачку разноцветных купюр.

Живость и гибкость ума, цепкая память и мгновенная реакция могли бы помочь ему стать хорошим юристом. Но Андрюша преследовал какие-то свои призрачные цели. Со временем его остроты и сентенции стали всё чаще повторяться, приелись всем, его одинокая антреприза уже не приносила былого успеха. Но выйти за рамки собственного образа, тщательно созданного ещё в школе, он не хотел. А может, уже и не мог; ведь мысль, словно лошадь, навсегда запоминает раз пройденную дорогу и может быть выведена к новым горизонтам только большим усилием воли...

Возможно, его стремление быть замеченным объяснялось маленьким ростом? Он действительно был всем по плечо, но при этом выглядел довольно экзотично: очень смуглый, лицо узкое, с резкими, просто заострёнными чертами. Люди часто бывают похожи на тех или иных животных — его же внешность можно было назвать только змеиной. Сходство дополнялось стремительными и неуловимыми переходами-перетеканиями из одной точки пространства в другую.

Занятый выделением из толпы, Андрей учился плохо. Уже к третьему курсу его отрыв от учёбы превратился в пропасть — и он стал теряться среди людей, постоянно погружённых в новые факты и закономерности. Он тут же утратил интерес к университету как таковому, потому что университет перестал быть сценой, на которой Андрюша мог кого-то поразить. Он стал искать себе новых почитателей.

Его новая компания не могла быть никак охарактеризована. В высшей степени ничем не примечательные ребята, с невыразительной внешностью, сливающиеся со стеной. Смотреть на них прямо было невозможно — они постоянно оказывались на самом краю поля зрения, оставляя самое смутное впечатление. Когда мы встречали Андрюшу, они безмолвно присутствовали, словно некий фон, нечёткие и размытые, как бы отделённые от нас полупрозрачным занавесом.

Потом я узнал, что эти ребята — наркоманы. Андрюша тоже стал употреблять эту дрянь. Наркотики — это совсем другая жизнь, со своей культурой, поэтому его речи стали для нас совершенно непонятны, кроме тех случаев, когда в его несчастной голове вдруг начинала вертеться заезженная пластинка намертво заученных острот и анекдотов...

Кончилось это как в трагическом кино — Андрюша погиб, бросившись под колёса поезда.

Букинист

Он был самым высоким в нашем классе, да и в школе, наверное. Весёлый, добрый мальчик, очень любознательный, он странным образом сочетал страстную любовь к чтению с довольно-таки посредственной учёбой. А книги он читал запоем: Верн, Дюма, Скотт — вот его любимые авторы, ему нравились приключения и романтика.

Эти книги, как и вообще хорошие книги в советское время, были дефицитом. Раздобыть их можно было у знакомых, в библиотеках или в магазинах «Букинист».

Он выбрал «Букинист» — потому что ни у знакомых, ни в библиотеках не было таких сокровищ. Но книги — хорошие, отличные книги — были весьма недешёвыми, 25–50 рублей, по тем временам целое состояние.

Откуда в самом начале 80-х школьнику взять денег? У родителей, например; однако его родители давным-давно развелись, а мать не могла себе позволить такие траты. — Накопить. — Но какое тут надо нечеловеческое терпение, ведь уже они стоят там, за стеклом, толстенные тома, с золотыми и серебряными буквами на корешках! — Заработать. — Пожалуй, да; в нашем городе тогда ещё работали заводы, и нас, мальчишек, даже брали туда, правда, в качестве «помощи нашим шефам». Как сейчас помню, по восемь часов мы собирали части карданных валов для грузовиков, а всё это время за спиной оглушительно ахал гигантский пресс с поэтическим названием «Аида». Дня через три вырабатывался автоматизм, через неделю заживали порезы и царапины, однообразная работа и ровный оглушающий шум гипнотизировали, и ты работал, как в полусне, как робот, бездумно и бессмысленно. Через месяц не хотелось уже ни читать, ни думать...

Таким образом, ситуация была очень сложной для человека пятнадцати лет. И он с ней не справился — начал красть книги в «Букинисте». Не помешал даже его рост; таким он оказался ловким специалистом, что скоро стал обладателем роскошной, просто волшебной библиотеки...

Наши проступки остаются с нами. Они уязвляют нашу совесть, заставляя раскаяться, а если очищающее раскаяние не приходит, они начинают разрастаться, как лишай, как плесень, как проказа. Очевидно, с ним случилось последнее; не уберегли его от разрушающей изнутри напасти ни Айвенго, ни лорд Гленарван, ни Д’Артаньян. Последний раз, когда мы встретились, много лет назад, он изо всех сил пытался поскорее уйти в армию, чтобы не попасть под следствие по делу о хищениях в кафе, где он работал поваром. Больше я его не видел.

Эпилог

Если рассматривать свою жизнь, здоровье и способности как нечто целиком и полностью нам принадлежащее, то легко можно увериться в своём праве ими распорядиться по своему усмотрению. Усмотрение моих знакомых, как оно их ни радовало, не принесло доброго плода. Всё с ними вышло как в притче о талантах: если человек имел что-то и не употребил на благое дело, то не только ничего не приобрёл, но и своё потерял: всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет (Мф. 25, 29).

Можно сколько угодно бороться с алкоголизмом, наркоманией и прочими пагубными пристрастиями, а результата не будет. Можно призывать людей к честности, справедливости, доброте, впустую сотрясая воздух. Можно страшными словами клеймить все болезни века и даже бросать поражённых ими в тюрьмы, концлагеря и лечебницы, пока не опустеют города и сёла. Тщета этих усилий может быть объяснена лишь тем, что усилия эти основаны на ложном представлении о мироздании. Отнимая у наркомана шприц, у алкоголика бутылку — что им предлагают взамен? Ничего, кроме неотвратимой, только более поздней смерти. Но ведь ничто так не толкает обратно к дурману, как отсутствие смысла. Так, может, нужно наконец дать людям смысл? Может быть, люди, с детства узнавшие иное мироздание — мироздание, в котором есть Любовь, — найдут в нём своё место?

Не знаю, как сложилась бы жизнь Тарзана, Андрюши или Букиниста, если бы они были верующими, церковными людьми. Но в чём я уверен — их жизнь сложилась бы по-другому, иначе, лучше: Бог идеже хощет, побеждается естества чин: творит бо, елика хощет (Великий канон Андрея Критского, песнь 4). А ещё очень хочется верить, что я ничем не мог им помочь...